Невозможно? Нет такого слова!
Иван Евграшин. "Стальной Лев Революции"
отрывок
...Большевики сначала начали втягиваться в сгоревшую деревню, но вдруг остановили продвижение. Дозорным колчаковцев показалось, что они начали что-то или кого-то искать на пожарище, потом быстро подались назад, опять собрались за околицей, что-то горячо обсуждали, размахивая руками. Селиванов подумал, что у них там митинг.
Подпоручик Михеев минут десять наблюдал за происходящим непонятным бардаком, потом отдал приказ полуроте построиться и начать выдвижение на опушку перед деревней. Большевики, наконец, заметили врагов, но повели себя странно.
Сначала раздалось несколько выстрелов, видимо стреляли в воздух, а потом произошло какое-то шевеление. Затем в сторону белогвардейцев поскакал всадник, который размахивал чем-то белым, видимо чистой нательной рубахой. Подпоручик Михеев недолго рассматривал кавалериста в бинокль, а потом отдал приказ остановить выдвижение и, вскочив на своего коня, отправился навстречу командиру красных. Подпоручику стало любопытно, что там происходит. Пока они сближались, красноармейцы гурьбой отошли к реке, но переходить ее не стали, а остались стоять на левом берегу Бартыма.
Навстречу друг другу ехали не очень быстро. Береженого, как известно Бог бережет.
Наконец съехались.
Красный командир выглядел нервным, кусал губы и постоянно оглядывался на своих бойцов. Отряд большевиков так и стоял гурьбой на берегу реки и там видимо опять начался стихийный митинг. Крики долетали до того места, где встретились два всадника.
У красного командира оружия в руках не было, он действительно размахивал, пока ехал, чистой нательной рубахой.
— Чего вам угодно, товарищ? Сдаться хотите? — первым спросил подпоручик.
В руке у Михеева был револьвер, но он не поднимал оружие, а использовал его наличие скорее как меру предосторожности. Подпоручик разглядывал командира большевиков.
Перед ним был среднего возраста мужик, явно бывший крестьянин, видимо в свое время дослужившийся до унтер-офицера.
— Сдаться? — удивился большевик. — Нет, конечно, — он немного помолчал, потом представился. — Комроты Горшков. С кем я разговариваю?
— Подпоручик Михеев. Чем обязан, «господин» Горшков?
Красный не обратил никакого внимания на явную насмешку и немного подумав, ответил.
— Дело в том, «господин» подпоручик, что в этой деревне живут родственники нескольких моих бойцов. Мы знаем, что Ваш отряд подошел к деревне позже, чем мы. Вы же еще не были в деревне?
— Еще не имел такого удовольствия.
— Я так и подумал. Эти люди убиты, а дома сожжены. Деревни как таковой нет.
Большевик немного задумался.
— Кто это сделал не ясно. Сначала я приказал отступать, но мои ребята уперлись и не хотят уходить пока не похоронят своих родичей. Поэтому я предлагаю задержать бой на то время, пока мы не похороним убитых.
После этих слов подпоручик Михеев, до того снисходительно улыбавшийся, посерьезнел.
— Вы что с ума там все посходили? Так не делают. Что я доложу своему начальству?
— Скажете, что красные сами выкопали себе могилы.
Горшков смотрел очень серьезно.
— Я Вам не верю, господин Горшков.
— Так отправьте дозорных или если хотите, поедемте вдвоем. Посмотрите на все сами. Гарантирую, что в случае чего застрелить Вы меня всегда успеете, подпоручик.
Подпоручик помолчал, через некоторое время задал вопрос.
— А Вам-то, товарищ, зачем это надо? Тоже мне придумали — чужих убитых хоронить.
— Почему чужих. Своих. У меня родители тут жили, сестренки. Не знаю, что там после боя получится. Может, поубиваем мы друг друга, может — нет, — он указал на дымящиеся пепелища. — Но там дети малые валяются. Убитые. Похоронить надо по-людски. Вдруг потом будет некому?
Михеев растерялся. От неожиданности сказанного он чуть не выпустил из руки «Наган».
Красный явно не врал, слишком потерянный был у него вид, и горе явно прорывалось наружу, хотя он и крепился. Подпоручик сам был из небогатой семьи, которая дворянство заработала не очень и давно. Его прадед был из крепостных крестьян. Дед и отец всю жизнь служили Родине офицерами и погибли в войнах Империи. Отец же всегда говорил ему: «Внимательно прислушивайся к тому, что говорят солдаты, особенно старослужащие. В их словах иногда больше пользы, чем во всех приказах, которые ты получишь, и береги людей».
Подпоручик закурил и, задумавшись, протянул портсигар Горшкову. Тот не отказался и взял папиросу.
Покурили, молча, поглядывая то в сторону деревни, то на стоящих поодаль солдат.
Наконец Горшков выбросил окурок.
— Что делать будем, Благородие?
— Что делать? Поедем, посмотрим сейчас. Подожди, я сейчас своим скажу, что в деревню поеду.
— Я тоже своим скажу. Может, по паре солдат возьмем постарше? Молодые горячи больно. Мало ли чего?
— Давай. Где встретимся?
— Здесь же.
— Хорошо.
Они разъехались к своим солдатам и минут через пятнадцать вернулись на место встречи.
Коротко переговорив, двинулись в сторону деревни. Солдаты шли, держась за стремена своих командиров.
Когда подъехали вплотную к крайним домам, запах гари усилился и сквозь него, явственно начал пробиваться сладковатый запах горелого человеческого мяса.
Миновали крайний дом и въехали в деревню.
В распахнутых воротах ближайшего дымящегося пепелища, Михеев сразу увидел несколько трупов, которые лежали прямо на улице. У одного из них, здорового мужика, из спины торчали вилы, которые сжимала в руках мертвая женщина. Полголовы женщины было снесено топором, который валялся рядом. Вокруг лежали трупы нескольких стариков и ребенка лет восьми. Все они были зарублены. Складывалось впечатление, что мужик с топором ворвался в этот двор и начал рубить людей, которые выбежали на улицу из горящего дома, а женщина с вилами каким-то образом смогла подобраться к нему сзади и нанести удар, но это не помогло ни ей, ни ее родственникам.
«Красный» и «Белый» продолжали медленно ехать к центру деревни. Солдаты угрюмо шли рядом.
По всей деревне валялись трупы. В основном это были старики, женщины и дети. Мужиков было очень мало. Было видно, что люди, в основном убиты подручными средствами — вилами, серпами, цепами, топорами и всем чем богат нормальный крестьянский двор. Огнестрелов было относительно мало, поэтому обвинить колчаковцев или большевиков было сложно. Люди сами посекли и пожгли друг друга. Среди пепелищ, бродило несколько, похоже, сумасшедших женщин, которые совершенно не обращали внимания на проезжающих и проходящих. Одна из них таскала на руках явно мертвого ребенка, лет двух, если не меньше. Еще одна попалась им по дороге. Она сидела у обочины и баюкала мертвую девчушку. Солдаты подходили к женщинам и пытались что-то выспросить, однако те настолько ушли за грань, что, скорее всего вообще не понимали происходящего.
По пути попалось несколько целых домов, до которых поджигатели по каким-то причинам не добрались. Командиры посылали в каждый из таких домов солдат, но каждый раз те возвращались и докладывали, что дом либо пустой, либо там тоже мертвые.
Наконец им «повезло». В одном из домов в самом центре деревни они обнаружили живого деда, который сидел в доме за столом совершенно один и почему-то пил чай.
Командиры, которые уже давно спешились, вошли в дом. Солдаты прошли следом. Дед поднял голову и, отхлебнув чая, спокойно посмотрел на вошедших людей.
— Здорово, служивые. Какими судьбами?
Солдаты, взрослые деревенские мужики, которые провоевали не один год и повидали на своем веку очень много, испугавшись, рванули на выход. В дверях образовалась давка.
Немного постояв в сенях, и успокоившись, все вернулись назад.
Командиры не побежали, но попятились от старика, который продолжал прихлебывать чай. Тот, присматривался к Горшкову.
— А я ить тебя знаю. Горшкова ты Спиридона сын будешь, которые в том годе приехали. Андрюха. Так?
Горшков смутился.
— Так. Что произошло-то?
Дед рассказал.
В деревне жили преимущественно кустари — сапожники и кожевники, практически все друг другу родичи — Кожемякины и Сапожниковы, беднота и середняки. Было несколько богатых дворов — Овсовы, которые занимались сельским хозяйством и их родичи — Сундуковы, тоже середняки и беднота, занимавшаяся производством и выделкой экипажных ходов, саней, деревянной посуды, сундуков. В последние полгода стало невозможно наняться батрачить, ни спокойно работать. Все это время у кустарей с работой была просто беда. Кругом война, которая в этой губернии бушевала уже почти год. Кого-то из мужиков мобилизовали, кто-то остался. Но все равно работы не было. У местных кулаков, Овсовых, на фоне отсутствия работы и заработка у большей части соседей — все было хорошо. Своим родственникам, Сундуковым, Овсовы еще как-то помогали, а вот чужим — нет. Чужими для них были и Кожемякины с Сапожниковыми. Да и своим-то работы много не было. Сеяли да жали, запасались на зиму. Противоречия тлели и накапливались, как и взаимная ненависть. Но исподволь. До открытых столкновений не доходило, хотя иногда ругались чуть не до драки. Копилась злость друг на друга у соседей целый год, вот и «полыхнуло».
Позавчера младшие дети затеяли играть в войну и, как водится, разделились на «Красных» и «Белых». Чего уж там произошло теперь никто и не узнает, но в результате игры, самого маленького Кожемяку, шести лет, единственного сына и любимца в семье, где из детей еще восемь девок, близнецы Овсовы — балбесы, Матвей и Мирон забили насмерть и закопали в снег, чтобы от родителей не попало. Когда же дело вскрылось, отец мальчишки пошел разбираться, но его потравили собаками, а потом выкинули со двора. Он немного отлежался и запил горькую напропалую. Вчера вечером одурев от горя, обиды и водки, взял топор и пошел мстить. Поскольку пил он не один, то пошли втроем.
Перелезли через забор, убили собак, подперли двери и подожгли дом.
На пожарище сбежалась половина деревни. Родственники Овсовых пытались урезонить буянов, но те отмахивались топорами до тех пор, пока не стало понятно, что спасать в горящем доме уже некого. Пожгли они пятнадцать душ, одних детей у Овсовых было девять.
А самое страшное, что пожар тушить не давали. Кожемяка зарубил двух баб, которые пытались тушить пожар.
Вот и схватились Сундуковы за ножи, да топоры. Подняли убийц на вилы.
Их родственники вступились, кто-то выстрелил. Тут и завертелось.
Убивали все. И бабы и старики со старухами, и дети, кто постарше.
Всю ночь резали, жгли, кое-кто и постреливал. Не жалели никого. Ни себя, ни соседей.
К утру в деревне остались только мертвые и несколько сумасшедших баб. Остальные — кто убежал из деревни и замерз в снегу, кто, подхватив нехитрый скарб, рванул, куда глаза глядят, а кто и с ума съехал.
От этого рассказа у солдат и командиров волосы встали дыбом, а дед спокойно рассказывал, периодически прихлебывая явно холодный чай из кружки.
— Вот так-то вот, — закончил свой рассказ старик. — А вы все никак не успокоитесь. Вам воевать только. Сеять-то, поди, уже разучились? — Дед сплюнул на пол, после чего взял тряпку и, нагнувшись, стер плевок.
— Дед, а ты-то как жив остался? — спросил кто-то из солдат.
— А я, милок, испугался и в лес сбежал. У меня тут коровка недалече. Корову подоил, сена задал и утром домой пошел. Принес молочка внучатам, а поить-то и некого. Можа вы, служивые, молочка отведаете? Чего пропадать-то ему?
После этих слов, все бросились на улицу. Солдат и их командиров рвало. Желудки освобождались от намека на содержимое.
Потом, когда отдышались и покурили, решили вернуться в дом.
Однако, солдат, шедший первым, едва зайдя в горницу, застыл столбом. После того, как его отпихнули, все увидели старика, который висел в петле, в Красном углу. Веревку он накинул на крюк в потолке, видимо самый крепкий в доме, с которого свисала лампада.
Так они и висели под образами — старик и лампадка, которая еще немного померцала и погасла.
Видимо Бог, совсем покинул это место.
Сообща вынули старика из петли, положили на лавку и вышли на двор.
Опять молча, покурили, поглядывая по сторонам.
— Что делать будем, подпоручик?
— Хоронить их надо. Нельзя так оставлять. Мои помогут.
Горшков задумался на некоторое время.
— Не передерутся между собой солдатики?
— Тут уже не за что драться, — Михеев сплюнул. — Дожили, мать его!
Помолчали.
— Давай у мужиков спросим, чего они-то думают? — Красный командир показал на солдат, которые стояли отдельно и чего-то между собой обсуждали.
— Тоже верно, — подпоручик подошел к солдатам и спросил. — Ну, что, мужики делать будем? Как сами-то думаете?
Солдаты, молча, переглянулись. В этот момент они были настолько едины, что подпоручик Михеев почувствовал себя лишним на кой-то миг.
— Чего тут думать? — ответил старший по возрасту солдат. — Хоронить их надо. Всем Миром. Иначе не по-божески будет.
— Мы, с товарищем Горшковым, тоже так думаем, — солдаты несколько удивленно переглянулись. Они явно не ожидали таких слов от белого офицера. Горшков тоже подошел и стоял рядом, слушая. Солдаты еще некоторое время переглядывались, потом один из них вымолвил.
— Оружие только надо оставить за деревней.
С ним все согласились.
Еще некоторое время обсуждали детали, после чего разошлись в стороны и направились к своим товарищам. Через некоторое время и красные и белые подошли к деревне опять. Они оставляли оружие на околице и входили в деревню.
Похоронная команда работала долго, практически до самого вечера.
Копать стылую землю было очень тяжело. Поэтому для рытья могил использовали все гранаты, которые были. Красноармейцы, у которых в деревне были родственники, плакали не стесняясь.
Солдаты, молча, долбили стылую землю, не глядя друг на друга, и кусали обветренные губы. Некоторые, помоложе, тихо плакали, когда собирали на сани трупы, особенно детские. Командиры работали наравне со всеми. Никаких стычек не происходило. Делить было нечего. Винить некого.
За то время, пока хоронили убитых, умерла женщина, сидевшая у дороги. Ее тоже отнесли к односельчанам.
Наконец наступил момент, когда на общую могилу упал последний ком земли.
Все молча и неподвижно, стояли. Солдаты и командиры сняли шапки и папахи.
Некоторое время постояли. Говорить было нечего, да и некому.
Только сейчас Горшков вдруг вспомнил, что он, с того момента, как они сложили оружие и вошли в деревню, не видел комиссара отряда. Он стал осматриваться и, наконец, спросил у стоявшего рядом бойца.
— Ты комиссара не видел?
Стоявший рядом, подпоручик Михеев, удивленно поднял брови.
— Так у вас еще и комиссар есть?
— А как же? Без него никуда.
Командиры начали оглядываться, выискивая пропавшего комиссара.
По рядам солдат в это время пронесся какой-то ропот и через некоторое время, к командирам подошел рыжий солдат.
— Чего тебе, Селиванов? — обратился к нему подпоручик. Андрон сначала замялся, потом сказал.
— Так ить этого. Нету комиссара боле.
Горшков и Михеев удивленно смотрели на него.
— А куда делся-то? — наконец спросил подпоручик.
— Мы там, — Селиванов махнул в сторону околицы, где красные складывали оружие. — Детишек собирали в одном дворе. Много их там побили. А тут этот прибежал. Комиссар значит. Перепутал нас, наверное, с солдатиками Вашими, — Андрон посмотрел на Горшкова. Тот с удивлением посмотрел на рыжего солдата.
— Как это перепутал? Вы же в погонах, а мы без них.
— Так, он пока шел до нас, упал, и очки-то свои разбил. Кто же знал, что он слепой как крот без стекляшек-то своих? — Андрон недоуменно развел руками. — А как дошел, так и спутал нас сослепу. Уговаривал винтовки и пулеметы взять, да и побить всех «беляков», которые в деревне. Нас, то есть. Ну, так, пока суть да дело……
Прибил я его, короче. Меня казните, других не трогайте. Виноват я.
После этих слов к Селиванову подошел один из взводных большевиков.
— И меня с ним на пару. Я закапывал.
Еще несколько солдат открыли, было, рот, чтобы что-то сказать, но Горшков обратился к солдатам сам.
— Кто, кроме нас с подпоручиком об этом не знает? Такие есть?
Ответом ему была тишина. Солдаты угрюмо молчали.
— Понятно.
Михеев пребывал в некотором обалдении. Вот так спокойно, по-крестьянски, как барана, зарезали комиссара, потому что мешал, и дальше продолжили хоронить умерших сельчан. Он повернулся к Горшкову.
— Что делать будем, командир?
— А что тут делать? Погиб, мать его, геройской смертью на благо Революции от руки колчаковца в жестоком бою. Ты же колчаковец? — Красный командир обратился к Селиванову. Тот утвердительно кивнул. — Вот я и говорю. Еще один герой будет. Настоящий.
Горшков сплюнул и выругался, — Иди, рыжий, пусть совесть за это тебя не мучает.
Через полчаса они разошлись в разные стороны. Колчаковцы увозили с собой двух выживших, сумасшедших баб, которых девать было просто больше некуда.
С красными отправились трое тяжелораненых, которых нашли в деревне. По дороге они умерли.
Оставшиеся постройки и дома предали огню.
Вернувшись к своим, оба командира доложили, что деревня уничтожена противником полностью и там никого и ничего больше нет.
Из солдат никто рта, для того чтобы рассказать о том, что они видели, так и не раскрыл.
Почти все они, как и оба их командира, сгорели заживо в горниле Гражданской, а те несколько человек, которые выжили, очень не хотели вспоминать ту деревню, которой нет ни на одной карте.
Через неделю, о том, что когда-то существовала деревня Малая Бартымка, напоминало только несколько, торчавших из сугробов, сохранившихся в огне печных труб.
К следующей зиме и их не стало.
отрывок
...Большевики сначала начали втягиваться в сгоревшую деревню, но вдруг остановили продвижение. Дозорным колчаковцев показалось, что они начали что-то или кого-то искать на пожарище, потом быстро подались назад, опять собрались за околицей, что-то горячо обсуждали, размахивая руками. Селиванов подумал, что у них там митинг.
Подпоручик Михеев минут десять наблюдал за происходящим непонятным бардаком, потом отдал приказ полуроте построиться и начать выдвижение на опушку перед деревней. Большевики, наконец, заметили врагов, но повели себя странно.
Сначала раздалось несколько выстрелов, видимо стреляли в воздух, а потом произошло какое-то шевеление. Затем в сторону белогвардейцев поскакал всадник, который размахивал чем-то белым, видимо чистой нательной рубахой. Подпоручик Михеев недолго рассматривал кавалериста в бинокль, а потом отдал приказ остановить выдвижение и, вскочив на своего коня, отправился навстречу командиру красных. Подпоручику стало любопытно, что там происходит. Пока они сближались, красноармейцы гурьбой отошли к реке, но переходить ее не стали, а остались стоять на левом берегу Бартыма.
Навстречу друг другу ехали не очень быстро. Береженого, как известно Бог бережет.
Наконец съехались.
Красный командир выглядел нервным, кусал губы и постоянно оглядывался на своих бойцов. Отряд большевиков так и стоял гурьбой на берегу реки и там видимо опять начался стихийный митинг. Крики долетали до того места, где встретились два всадника.
У красного командира оружия в руках не было, он действительно размахивал, пока ехал, чистой нательной рубахой.
— Чего вам угодно, товарищ? Сдаться хотите? — первым спросил подпоручик.
В руке у Михеева был револьвер, но он не поднимал оружие, а использовал его наличие скорее как меру предосторожности. Подпоручик разглядывал командира большевиков.
Перед ним был среднего возраста мужик, явно бывший крестьянин, видимо в свое время дослужившийся до унтер-офицера.
— Сдаться? — удивился большевик. — Нет, конечно, — он немного помолчал, потом представился. — Комроты Горшков. С кем я разговариваю?
— Подпоручик Михеев. Чем обязан, «господин» Горшков?
Красный не обратил никакого внимания на явную насмешку и немного подумав, ответил.
— Дело в том, «господин» подпоручик, что в этой деревне живут родственники нескольких моих бойцов. Мы знаем, что Ваш отряд подошел к деревне позже, чем мы. Вы же еще не были в деревне?
— Еще не имел такого удовольствия.
— Я так и подумал. Эти люди убиты, а дома сожжены. Деревни как таковой нет.
Большевик немного задумался.
— Кто это сделал не ясно. Сначала я приказал отступать, но мои ребята уперлись и не хотят уходить пока не похоронят своих родичей. Поэтому я предлагаю задержать бой на то время, пока мы не похороним убитых.
После этих слов подпоручик Михеев, до того снисходительно улыбавшийся, посерьезнел.
— Вы что с ума там все посходили? Так не делают. Что я доложу своему начальству?
— Скажете, что красные сами выкопали себе могилы.
Горшков смотрел очень серьезно.
— Я Вам не верю, господин Горшков.
— Так отправьте дозорных или если хотите, поедемте вдвоем. Посмотрите на все сами. Гарантирую, что в случае чего застрелить Вы меня всегда успеете, подпоручик.
Подпоручик помолчал, через некоторое время задал вопрос.
— А Вам-то, товарищ, зачем это надо? Тоже мне придумали — чужих убитых хоронить.
— Почему чужих. Своих. У меня родители тут жили, сестренки. Не знаю, что там после боя получится. Может, поубиваем мы друг друга, может — нет, — он указал на дымящиеся пепелища. — Но там дети малые валяются. Убитые. Похоронить надо по-людски. Вдруг потом будет некому?
Михеев растерялся. От неожиданности сказанного он чуть не выпустил из руки «Наган».
Красный явно не врал, слишком потерянный был у него вид, и горе явно прорывалось наружу, хотя он и крепился. Подпоручик сам был из небогатой семьи, которая дворянство заработала не очень и давно. Его прадед был из крепостных крестьян. Дед и отец всю жизнь служили Родине офицерами и погибли в войнах Империи. Отец же всегда говорил ему: «Внимательно прислушивайся к тому, что говорят солдаты, особенно старослужащие. В их словах иногда больше пользы, чем во всех приказах, которые ты получишь, и береги людей».
Подпоручик закурил и, задумавшись, протянул портсигар Горшкову. Тот не отказался и взял папиросу.
Покурили, молча, поглядывая то в сторону деревни, то на стоящих поодаль солдат.
Наконец Горшков выбросил окурок.
— Что делать будем, Благородие?
— Что делать? Поедем, посмотрим сейчас. Подожди, я сейчас своим скажу, что в деревню поеду.
— Я тоже своим скажу. Может, по паре солдат возьмем постарше? Молодые горячи больно. Мало ли чего?
— Давай. Где встретимся?
— Здесь же.
— Хорошо.
Они разъехались к своим солдатам и минут через пятнадцать вернулись на место встречи.
Коротко переговорив, двинулись в сторону деревни. Солдаты шли, держась за стремена своих командиров.
Когда подъехали вплотную к крайним домам, запах гари усилился и сквозь него, явственно начал пробиваться сладковатый запах горелого человеческого мяса.
Миновали крайний дом и въехали в деревню.
В распахнутых воротах ближайшего дымящегося пепелища, Михеев сразу увидел несколько трупов, которые лежали прямо на улице. У одного из них, здорового мужика, из спины торчали вилы, которые сжимала в руках мертвая женщина. Полголовы женщины было снесено топором, который валялся рядом. Вокруг лежали трупы нескольких стариков и ребенка лет восьми. Все они были зарублены. Складывалось впечатление, что мужик с топором ворвался в этот двор и начал рубить людей, которые выбежали на улицу из горящего дома, а женщина с вилами каким-то образом смогла подобраться к нему сзади и нанести удар, но это не помогло ни ей, ни ее родственникам.
«Красный» и «Белый» продолжали медленно ехать к центру деревни. Солдаты угрюмо шли рядом.
По всей деревне валялись трупы. В основном это были старики, женщины и дети. Мужиков было очень мало. Было видно, что люди, в основном убиты подручными средствами — вилами, серпами, цепами, топорами и всем чем богат нормальный крестьянский двор. Огнестрелов было относительно мало, поэтому обвинить колчаковцев или большевиков было сложно. Люди сами посекли и пожгли друг друга. Среди пепелищ, бродило несколько, похоже, сумасшедших женщин, которые совершенно не обращали внимания на проезжающих и проходящих. Одна из них таскала на руках явно мертвого ребенка, лет двух, если не меньше. Еще одна попалась им по дороге. Она сидела у обочины и баюкала мертвую девчушку. Солдаты подходили к женщинам и пытались что-то выспросить, однако те настолько ушли за грань, что, скорее всего вообще не понимали происходящего.
По пути попалось несколько целых домов, до которых поджигатели по каким-то причинам не добрались. Командиры посылали в каждый из таких домов солдат, но каждый раз те возвращались и докладывали, что дом либо пустой, либо там тоже мертвые.
Наконец им «повезло». В одном из домов в самом центре деревни они обнаружили живого деда, который сидел в доме за столом совершенно один и почему-то пил чай.
Командиры, которые уже давно спешились, вошли в дом. Солдаты прошли следом. Дед поднял голову и, отхлебнув чая, спокойно посмотрел на вошедших людей.
— Здорово, служивые. Какими судьбами?
Солдаты, взрослые деревенские мужики, которые провоевали не один год и повидали на своем веку очень много, испугавшись, рванули на выход. В дверях образовалась давка.
Немного постояв в сенях, и успокоившись, все вернулись назад.
Командиры не побежали, но попятились от старика, который продолжал прихлебывать чай. Тот, присматривался к Горшкову.
— А я ить тебя знаю. Горшкова ты Спиридона сын будешь, которые в том годе приехали. Андрюха. Так?
Горшков смутился.
— Так. Что произошло-то?
Дед рассказал.
В деревне жили преимущественно кустари — сапожники и кожевники, практически все друг другу родичи — Кожемякины и Сапожниковы, беднота и середняки. Было несколько богатых дворов — Овсовы, которые занимались сельским хозяйством и их родичи — Сундуковы, тоже середняки и беднота, занимавшаяся производством и выделкой экипажных ходов, саней, деревянной посуды, сундуков. В последние полгода стало невозможно наняться батрачить, ни спокойно работать. Все это время у кустарей с работой была просто беда. Кругом война, которая в этой губернии бушевала уже почти год. Кого-то из мужиков мобилизовали, кто-то остался. Но все равно работы не было. У местных кулаков, Овсовых, на фоне отсутствия работы и заработка у большей части соседей — все было хорошо. Своим родственникам, Сундуковым, Овсовы еще как-то помогали, а вот чужим — нет. Чужими для них были и Кожемякины с Сапожниковыми. Да и своим-то работы много не было. Сеяли да жали, запасались на зиму. Противоречия тлели и накапливались, как и взаимная ненависть. Но исподволь. До открытых столкновений не доходило, хотя иногда ругались чуть не до драки. Копилась злость друг на друга у соседей целый год, вот и «полыхнуло».
Позавчера младшие дети затеяли играть в войну и, как водится, разделились на «Красных» и «Белых». Чего уж там произошло теперь никто и не узнает, но в результате игры, самого маленького Кожемяку, шести лет, единственного сына и любимца в семье, где из детей еще восемь девок, близнецы Овсовы — балбесы, Матвей и Мирон забили насмерть и закопали в снег, чтобы от родителей не попало. Когда же дело вскрылось, отец мальчишки пошел разбираться, но его потравили собаками, а потом выкинули со двора. Он немного отлежался и запил горькую напропалую. Вчера вечером одурев от горя, обиды и водки, взял топор и пошел мстить. Поскольку пил он не один, то пошли втроем.
Перелезли через забор, убили собак, подперли двери и подожгли дом.
На пожарище сбежалась половина деревни. Родственники Овсовых пытались урезонить буянов, но те отмахивались топорами до тех пор, пока не стало понятно, что спасать в горящем доме уже некого. Пожгли они пятнадцать душ, одних детей у Овсовых было девять.
А самое страшное, что пожар тушить не давали. Кожемяка зарубил двух баб, которые пытались тушить пожар.
Вот и схватились Сундуковы за ножи, да топоры. Подняли убийц на вилы.
Их родственники вступились, кто-то выстрелил. Тут и завертелось.
Убивали все. И бабы и старики со старухами, и дети, кто постарше.
Всю ночь резали, жгли, кое-кто и постреливал. Не жалели никого. Ни себя, ни соседей.
К утру в деревне остались только мертвые и несколько сумасшедших баб. Остальные — кто убежал из деревни и замерз в снегу, кто, подхватив нехитрый скарб, рванул, куда глаза глядят, а кто и с ума съехал.
От этого рассказа у солдат и командиров волосы встали дыбом, а дед спокойно рассказывал, периодически прихлебывая явно холодный чай из кружки.
— Вот так-то вот, — закончил свой рассказ старик. — А вы все никак не успокоитесь. Вам воевать только. Сеять-то, поди, уже разучились? — Дед сплюнул на пол, после чего взял тряпку и, нагнувшись, стер плевок.
— Дед, а ты-то как жив остался? — спросил кто-то из солдат.
— А я, милок, испугался и в лес сбежал. У меня тут коровка недалече. Корову подоил, сена задал и утром домой пошел. Принес молочка внучатам, а поить-то и некого. Можа вы, служивые, молочка отведаете? Чего пропадать-то ему?
После этих слов, все бросились на улицу. Солдат и их командиров рвало. Желудки освобождались от намека на содержимое.
Потом, когда отдышались и покурили, решили вернуться в дом.
Однако, солдат, шедший первым, едва зайдя в горницу, застыл столбом. После того, как его отпихнули, все увидели старика, который висел в петле, в Красном углу. Веревку он накинул на крюк в потолке, видимо самый крепкий в доме, с которого свисала лампада.
Так они и висели под образами — старик и лампадка, которая еще немного померцала и погасла.
Видимо Бог, совсем покинул это место.
Сообща вынули старика из петли, положили на лавку и вышли на двор.
Опять молча, покурили, поглядывая по сторонам.
— Что делать будем, подпоручик?
— Хоронить их надо. Нельзя так оставлять. Мои помогут.
Горшков задумался на некоторое время.
— Не передерутся между собой солдатики?
— Тут уже не за что драться, — Михеев сплюнул. — Дожили, мать его!
Помолчали.
— Давай у мужиков спросим, чего они-то думают? — Красный командир показал на солдат, которые стояли отдельно и чего-то между собой обсуждали.
— Тоже верно, — подпоручик подошел к солдатам и спросил. — Ну, что, мужики делать будем? Как сами-то думаете?
Солдаты, молча, переглянулись. В этот момент они были настолько едины, что подпоручик Михеев почувствовал себя лишним на кой-то миг.
— Чего тут думать? — ответил старший по возрасту солдат. — Хоронить их надо. Всем Миром. Иначе не по-божески будет.
— Мы, с товарищем Горшковым, тоже так думаем, — солдаты несколько удивленно переглянулись. Они явно не ожидали таких слов от белого офицера. Горшков тоже подошел и стоял рядом, слушая. Солдаты еще некоторое время переглядывались, потом один из них вымолвил.
— Оружие только надо оставить за деревней.
С ним все согласились.
Еще некоторое время обсуждали детали, после чего разошлись в стороны и направились к своим товарищам. Через некоторое время и красные и белые подошли к деревне опять. Они оставляли оружие на околице и входили в деревню.
Похоронная команда работала долго, практически до самого вечера.
Копать стылую землю было очень тяжело. Поэтому для рытья могил использовали все гранаты, которые были. Красноармейцы, у которых в деревне были родственники, плакали не стесняясь.
Солдаты, молча, долбили стылую землю, не глядя друг на друга, и кусали обветренные губы. Некоторые, помоложе, тихо плакали, когда собирали на сани трупы, особенно детские. Командиры работали наравне со всеми. Никаких стычек не происходило. Делить было нечего. Винить некого.
За то время, пока хоронили убитых, умерла женщина, сидевшая у дороги. Ее тоже отнесли к односельчанам.
Наконец наступил момент, когда на общую могилу упал последний ком земли.
Все молча и неподвижно, стояли. Солдаты и командиры сняли шапки и папахи.
Некоторое время постояли. Говорить было нечего, да и некому.
Только сейчас Горшков вдруг вспомнил, что он, с того момента, как они сложили оружие и вошли в деревню, не видел комиссара отряда. Он стал осматриваться и, наконец, спросил у стоявшего рядом бойца.
— Ты комиссара не видел?
Стоявший рядом, подпоручик Михеев, удивленно поднял брови.
— Так у вас еще и комиссар есть?
— А как же? Без него никуда.
Командиры начали оглядываться, выискивая пропавшего комиссара.
По рядам солдат в это время пронесся какой-то ропот и через некоторое время, к командирам подошел рыжий солдат.
— Чего тебе, Селиванов? — обратился к нему подпоручик. Андрон сначала замялся, потом сказал.
— Так ить этого. Нету комиссара боле.
Горшков и Михеев удивленно смотрели на него.
— А куда делся-то? — наконец спросил подпоручик.
— Мы там, — Селиванов махнул в сторону околицы, где красные складывали оружие. — Детишек собирали в одном дворе. Много их там побили. А тут этот прибежал. Комиссар значит. Перепутал нас, наверное, с солдатиками Вашими, — Андрон посмотрел на Горшкова. Тот с удивлением посмотрел на рыжего солдата.
— Как это перепутал? Вы же в погонах, а мы без них.
— Так, он пока шел до нас, упал, и очки-то свои разбил. Кто же знал, что он слепой как крот без стекляшек-то своих? — Андрон недоуменно развел руками. — А как дошел, так и спутал нас сослепу. Уговаривал винтовки и пулеметы взять, да и побить всех «беляков», которые в деревне. Нас, то есть. Ну, так, пока суть да дело……
Прибил я его, короче. Меня казните, других не трогайте. Виноват я.
После этих слов к Селиванову подошел один из взводных большевиков.
— И меня с ним на пару. Я закапывал.
Еще несколько солдат открыли, было, рот, чтобы что-то сказать, но Горшков обратился к солдатам сам.
— Кто, кроме нас с подпоручиком об этом не знает? Такие есть?
Ответом ему была тишина. Солдаты угрюмо молчали.
— Понятно.
Михеев пребывал в некотором обалдении. Вот так спокойно, по-крестьянски, как барана, зарезали комиссара, потому что мешал, и дальше продолжили хоронить умерших сельчан. Он повернулся к Горшкову.
— Что делать будем, командир?
— А что тут делать? Погиб, мать его, геройской смертью на благо Революции от руки колчаковца в жестоком бою. Ты же колчаковец? — Красный командир обратился к Селиванову. Тот утвердительно кивнул. — Вот я и говорю. Еще один герой будет. Настоящий.
Горшков сплюнул и выругался, — Иди, рыжий, пусть совесть за это тебя не мучает.
Через полчаса они разошлись в разные стороны. Колчаковцы увозили с собой двух выживших, сумасшедших баб, которых девать было просто больше некуда.
С красными отправились трое тяжелораненых, которых нашли в деревне. По дороге они умерли.
Оставшиеся постройки и дома предали огню.
Вернувшись к своим, оба командира доложили, что деревня уничтожена противником полностью и там никого и ничего больше нет.
Из солдат никто рта, для того чтобы рассказать о том, что они видели, так и не раскрыл.
Почти все они, как и оба их командира, сгорели заживо в горниле Гражданской, а те несколько человек, которые выжили, очень не хотели вспоминать ту деревню, которой нет ни на одной карте.
Через неделю, о том, что когда-то существовала деревня Малая Бартымка, напоминало только несколько, торчавших из сугробов, сохранившихся в огне печных труб.
К следующей зиме и их не стало.
-
-
13.09.2010 в 16:44стального льваЛейбы Давидовича не обнаружила.)))) Может, что пропустила.-
-
13.09.2010 в 16:48-
-
13.09.2010 в 16:55-
-
13.09.2010 в 16:58более утопичный - вселенец только о том и думает, как подружиться со Сталиным. - дык логично же.
-
-
13.09.2010 в 18:52Опаньки, Сталин. "Меня же по его приказу прибьют ледорубом!"
ПризнаЮ, что действия после такого осознания могут быть немножечко разными, все зависит от конкретного вселенца.
-
-
13.09.2010 в 21:04— Мое настоящее имя — Наум Эйтингон, товарищ Предреввоенсовета. Сам я родом из Могилева.
— Наум, обращайтесь ко мне по имени-отчеству, пожалуйста. Скажите, а Макс Эйтингон, врач, многолетний президент Международного и Палестинского психоаналитических обществ, один из первых учеников Фрейда, Вам не родственник?
— Двоюродный брат, Лев Давидович.
— Понятно. А как Вы оказались в Перми, если я правильно понимаю ситуацию?
— Я, как работник Могилевского городского совета, занимался реализацией продразверстки, участвовал в подавлении нескольких кулацких мятежей. Приехал в Москву с отчетом о проделанной работе и попал под мобилизацию в Пермь.
— Вас не имели права мобилизировать, у Вас же мандат, полномочия.
— Мне предложили работу в ВЧК, и я не смог отказаться. Нашел способ связаться с начальством и получил на это разрешение.
И тут я понял, кто передо мной. Это был будущий легендарнейший советский разведчик Наум Исаакович Эйтингон. Биография и боевой путь этого пока еще юноши был потрясающим.
В той предыдущей истории, Наум Исаакович в 1925 году был направлен на работу в Иностранный отдел (ИНО) ОГПУ. Занимался организацией специальных операций (диверсий и актов террора) за рубежом. Потом был резидентом в Шанхае, где работал с Рихардом Зорге. Затем работа в Пекине, под прикрытием консула СССР, и в Харбине. В 1928 организовал убийство китайского диктатора Чжан Цзолиня. Организовал похищение генерала Кутепова во Франции...
Очень интересным фактом являлось то, что Наум Эйтингон в 1929 году будет планировать и возглавлять операцию по аресту Якова Блюмкина.
Но самым интересным было то, именно Наум Исаакович в 1940 году разработал и подготовил операцию «Утка» в Мексике, в ходе которой, агент Рамон Меркадер уничтожил Льва Давидовича Троцкого.
«А ведь это он меня убил, — пришла в голову мысль. — Ничего себе. В одном кабинете сидят заказчик, организатор и объект моего собственного убийства. Нам тут только Меркадера, как непосредственного исполнителя не хватает для совсем полного набора. Позвать что ли Яшу Блюмкина себе для компании? Он можно сказать товарищ по несчастью, его тоже Наум отработал».
Это понимание, спровоцировало самую настоящую истерику у предыдущего Троцкого. Ту часть меня, которая осталась от бывшего «Трибуна Революции», чуть не хватил «Кондратий» от осознания происходящего. Мое сознание наводнили волны почти животного ужаса, с которыми едва удавалось справиться.
Я схватился за голову и застонал от боли. Ко мне сразу бросились все присутствующие в кабинете, включая Эйтингона. Сталин звонком вызвал Блюмкина, а тот в свою очередь врача. Видимо я на некоторое время потерял сознание. Однако нашатырь в руках доктора достаточно быстро привел меня в чувство.
Придя в чувство и открыв глаза, я увидел, что полулежу в кресле, а надо мной столпились соратники, которые с тревогой наблюдают за манипуляциями доктора. Увидев, что я пришел в себя, все, практически одновременно, облегченно выдохнули. Я взглядом нашел лицо Иосифа Виссарионовича, на котором читалась неподдельная тревога. Я ободряюще ему улыбнулся, после чего попытался сесть нормально. Мне немного помогли и со всех сторон посыпались вопросы о самочувствии. В это время доктор уже мерил давление.
— Все в порядке, — сказал я. — Наверное, погода влияет. С утра немного болела голова, наверное, после того удара. Не волнуйтесь, я уже хорошо себя чувствую.
Однако, несмотря на его слова, пришлось позволить доктору выполнить необходимые манипуляции. Только после того, как эскулап заявил, что состояние Предреввоенсовета в норме, все успокоились, и напряжение стало понемногу рассеиваться.
Тем временем я обратился к Эйтингону.
— Не вздумайте уйти, молодой человек. Мы еще не договорили.
Сталин с некоторой тревогой посмотрел на меня и, наклонившись к моему уху, тихо спросил, — Лева, может, перенесем разговор ненадолго?
— Не нужно, Коба, — так же тихо, чтобы окружающие не заметили фамильярности, ответил я Сталину. — Я действительно хорошо себя чувствую. Не волнуйся. У нас и так мало времени, а разговор надо закончить и Наума обязательно выслушать. Просто прикажи принести мне кофе. Хорошо?
Иосиф Виссарионович с некоторым подозрением посмотрел на соратника, после чего распорядился принести товарищу Троцкому кофе, а для себя и товарища Эйтингона — чай.
Еще некоторое время продолжалась суета.
Когда все лишние вышли, и мы опять остались втроем, я выпил кофе и, наконец, успокоился и сам.
«Ничего себе накрыло. Так ведь и с ума сойти недолго. Что же ты, Лев Давидович, струсил-то так? Рванулся как заяц-трусишка», — подумал я. В этом был и еще один положительный момент. Нельзя было давать расслабляться «свите» Троцкого. Пусть понервничают. Тем более что появился еще один повод списать странности поведения нового «Льва Революции». Это было хорошо.
Наконец полностью придя в себя, я обратился к будущему легендарному разведчику.
— Наум, продолжайте Ваш рассказ. Так как Вы организовали и провели акцию за столь ничтожный срок?
-
-
13.09.2010 в 21:14Это же какое крутое раздвоение - Троцкий и фоннат Сталина с альтфорума...
Реакция Сталина: "Этот хлюпик безвреден. Скоро сам загнется..."
тесен мир... сын Эйтингона, Владимир Наумович, профессор-экономист нашего универа.
-
-
13.09.2010 в 23:29-
-
13.09.2010 в 23:30