Человек – это слабая душа, обременённая презренной плотью.
Эпиктет.
Эпиктет.
Любопытное явление, которое я всю жизнь наблюдаю в реальности, но впервые отследила и осознала как реальную проблему в текстах Стругацких.
Человек – вполне человек, если он выше головы. Если ему хотя бы изредка открывается выход в сверхсознание, в интуитивно-синтетическое, континуальное, целостное мышление, прямое усмотрение истины и создание новой информации (в любых её формах). Творчество, в общем. Стругацкие, само собой, были целиком за. На том стоял мир Полдня: всеобщий, повальный творческий труд есть цель, смысл и счастье человечества. И, судя по текстам, казалось им, что для этого всеобщего смысла и повального счастья необходимо очистить человека от мещанства, от материальных потребностей, проистекающих из низменных плотских порывов. Удивительна, непостижима старая-престарая, полмира отравившая идея: тело греховно и презренно, низменные плотские радости препятствуют высокому бытию духа-разума.
Итак, чтобы создать образ человека будущего, коммунара, достойного жить в светлом завтра, достаточно взять современника, интеллигента середины 20-го века, и отсечь у него плохое. Добавлять ничего не нужно – интеллигент и так укомплектован добродетелями. Это АБС и сделали – отрезали своим героям телесный "низ".
Речь не только и не столько о сексе. По страницам текстов АБС разбросаны свидетельства брезгливого презрения к любым радостям плоти. В их числе – пирушки и танцы, курорты и походы по грибы, украшение тела (одеждой, причёской, косметикой, самоцветами) и украшение дома, и даже сам дом, обременяющий чистую душу бытом, семьёй и ответственностью. Всё, что не работа, что не способствует созиданию общего блага – занятия низкие, пошлые, от них на ушах отрастает шерсть. В чём оно, в таком случае, это общее благо, если АБС, похоже, считали бездуховной и подлежащей неукоснительному отсечению вообще всю частную жизнь? И да здравствует научное познание. Интересно, понимали ли АБС, что ограничение познания колеёй научности исключает возможность постижения себя?
Результат ампутации получился поразительный и поучительный. читать дальшеДух-разум, кастрированный снизу, оказался оскоплённым и сверху. Он заперт в ограниченном пространстве сознания.
В низком потолке нет и намёка на люк: выход в сверхсознание, во вдохновение и озарение, перекрыт. Более того: за декларируемой тягой к познанию и устремлённостью в неведомое дрожит недоверие ко всем непохожим, нелюбопытство, непонимание и нетерпимость, переходящие в страх. Великолепные парни, – умные, чистые, смелые, с родным чувством юмора, абсолютно, казалось бы, надёжные, – до мутной ненависти боялись тех, кого считали ниже себя, до судорог сознания боялись тех, кто выше, боялись даже детей и собак.
А за тонкими стенами, в клубящейся тьме подсознания, бродят ужасающие косматые чудовища вытесненных желаний. Отважные парни невротически боялись самих себя.
Ярче всего их ужас перед неведомым, а потому страшным и неодолимым миром подсознания, штормящим за стеной уютно обустроенного, правильного, крепко подпёртого принципами и идеалами домика сознания, виден в "Хищных вещах века". Жилин пал перед слегом – и Стругацкие уверены, что падёт любой. Меня это всегда изумляло. Ведь волновые психотехники, как и любые техники изменения сознания – дверь в инсайт. Извольте, примеры навскидку. Героиня Лоис Буджолд ("Комарра" ), подвергнутая действию наркотика, использует его для математического творчества. Герои Юрия Гладченко ("Скрытые параллели" ) применяют аналог дрожки для перехода в иные реальности. Герой Алексея Ефимова ("На землях рассвета" ) овладевает кайфом, на порядок более сильным, чем даёт слег, и извлекает из этого состояния сверхвозможности. Неужели Стругацкие так никогда и не рискнули освоить собственные глубины? Знали ли они вообще, что такое свободный разум?
Наверное, нет. Иначе не боялись бы его апгрейда.
Рабы собственных догм, страхов и невежества, не осознающие своего рабства, узники убежища, не осознающие его ограниченности, они писали о мире свободы, равенства и творчества, населив его такими же запутавшимися и опутанными, как они сами. Их книги – глубокая правда, богатейший источник психологических наблюдений, и чудовищный обман, предельно убедительный, потому что проистекает из опаляюще искреннего самообмана.
Эти радости тела, непосредственного, физического контакта с хлебом, водой, ветром, солнечным лучом, снегом, деревом, травой, собакой, человеком – жизненно необходимы не только для тела, но абсолютному большинству и для духа. И, получается, Стругацкие истинно мудры и проницательны. Прав и снова прав был Толстой, сказавший: "Талант всегда прав, даже вопреки себе". АБС были правы вопреки себе: весь корпус их текстов доказывает, что дух не обременён телом, а воплощён в нём, и попытки освободить разум от суетных мелочей ведут к его оскудению.
Начали, конечно, не АБС. Презрение к "низу", представление о греховности плотского пришло из христианства, причём католическое – это ещё ничего, наше православие было круче, его заносило и в старообрядцев, чашку после чужака выбрасывавших, и в скопцов. И в хлыстов с оргиями тоже. Советская идеология, как ни поразительно, унаследовала христианский взгляд на телесные радости и довела его до пределов ханжества.
В советской фантастике ещё до Стругацких чего только не писывали... АБС брезгливо старались обойти "низменные" темы. Они позиционировали себя выше всего этого. А были книжонки, авторы коих из кожи вон лезли, вколачивая в читателя моральные нормы: до брака ни-ни, жениться раз и навсегда и только ради производства детей, развод и адюльтер – вещи недопустимые, даже мысль о них не может возникнуть между ушами у гражданина светлого завтра, и вообще коммунизм надо строить, а не предаваться изнеженности и разврату.
И фантастика не взялась же ниоткуда. В реальности я встречала у старших поколений чудовищную мешанину догм. Женщину можно либо уважать, либо желать. Жену – друга и соратника – уважаем, за удовольствиями ходим налево. Порядочная женщина вообще не должна испытывать желания, это неприлично. Девочку надо воспитывать скромной – непрерывно твердить ей, что она уродина и дура, дабы уберечь её нравственную чистоту от искушений.
А потом вдруг объявили, что всё можно. Не только разрешается – приветствуется и поощряется существовать желудком и гонадами. Естественно, желудки и гонады сорвались с нарезки и оттягиваются по полной. Нормальная отмашка маятника.
В христианской Европе с накапливающимся напряжением неутолённых телесных потребностей справлялись праздники, от цеховых пирушек до карнавалов. В 19-м веке, в среде буржуа, ханжей-протестантов, у мужчин были хоть какие-то отдушины, женщины же, в каждом своём телесном побуждении видевшие постыдную греховность и испорченность, дошли до повальных истерий и неврастений, породив, в конце концов, Фрейда. Для бедолаг коммунаров Полдня всё запретно, им недоступны ни карнавалы, ни психоаналитики. Жилин прав: стоит народу узнать, какую штучку вставлять в приёмник вместо супергетеродина – и мир Полдня опустеет, уйдёт туда, в безмятежную свободу своего "я", не скованного уродующим корсетом этических и идеологических догм. Для Жилина, вероятно, стержень личности – постоянное самоограничение, ставшее для него естественным, как для глубоко верующего пустынника или для идущего Путём, ну бывают такие люди, для которых аскетизм есть путь духовного освобождения и восхождения. Где Пек обрёл свободу, Жилин сорвался с горной тропы, которой поднимался всю жизнь.
Вероятно, Стругацкие и сами не знали, что там Жилину примстилось. То ли не осилили придумать что-нибудь этакое, пожутче, то ли оставили на откуп воображению читателя: истинно ужасно – неизвестное, неназванное, а взглянешь страху в лицо – и уже можешь перестать дрожать и начать думать, что делать.
Но предположения у меня есть, конечно.
Мне кажется, АБС пережили мировоззренческий слом: от истовой веры в то, что достаточно собрать хороших людей, обеспечить их материально – и они самоорганизуются в чистое и светлое коммунистическое общество, до понимания, что толпа порядочных людей может самоорганизоваться в стадо и в стаю, до мрачного вывода, что человек по природе своей порочен – просто потому, что, кроме интеллекта и рабочих рук, у него есть неприличные аппаратики для пороков. АБС загнали себя в психологическую импотенцию, куда более серьёзную, чем физиологическая, не препятствующая взаимным радостям влюблённых. Из одной иллюзии они просвистели в другую. Так оно чаще всего и бывает с очарованными: вместо нового знания и нового опыта – разочарование. Оно не даёт реального взгляда на мир, а меняет розовые очки на чёрные.
И в общении, и в книгах я всегда обращаю особое внимание на проговорки, на то, что вырывается у человека как само собой разумеющееся, этакие внутренние кастрюльки с супом прямо из Парижа – именно они, а не декларации и лозунги, выдают подлинное мироотношение собеседника. У Стругацких таких проговорок четыре. Для героев АБС естественно содержать волшебных разумных существ в виварии НИИЧАВО, как животных. Для героев АБС нормально исследовать Марс "от сих до сих", не бродя по чужой планете просто так, из любопытства и для удовольствия, нормально истребить марсианских пиявок, даже не задумавшись, почему они нападают на людей (единственный, кто задумался, удивительный Феликс Рыбкин – не персонаж Стругацких, он забрёл к ним из иного мира-текста). Для АБС само собой разумеется, что в светлом коммунистическом обществе будут существовать структуры, во власти которых – навязать человеку профессию, место жительства, судьбу против его воли и желания. И, наконец, для АБС безусловная, не вызывающая сомнений норма: человек вправе не считаться со слабым – кошкой, собакой, стариком, ребёнком. Для них само собой разумеется, что взрослый может спокойно обмануть, бросить, забыть ребёнка – и точно так же сверхразумное, далеко опередившее человека в духовном развитии существо будет обращаться с людьми.
Дух, который мучительно себя боится – и не способен вообразить никого лучше себя. Дух, который возвёл вокруг себя тесную камеру, укрылся в ней – и разбился о её потолок.
И коли некуда вверх – им осталась дорога вниз, в собственные глубины, что так их пугали, на дно чёрной тоски. Этот путь проходили многие, ищущие и создающие смысл. И многие прорывались сквозь дно в звёздный простор. Но куда больше оставшихся на дне, в деймии: чтобы полететь, нужна отвага упасть в бесконечность без стен и крыш, в мир, беспечно и равнодушно играющий в кости.
И если весёлые умные парни заявляют, что от любви к этому миру на ушах отрастает шерсть, мне очевидно, что им недолго быть ни весёлыми, ни умными. Они не прорвутся.
Увы, так и случилось.
Если обозреть творчество Стругацких хронологически, в строе их главных положительных героев видна нарастающая некомпетентность, в сюжетах – нарастающая оборванность (а отнюдь не открытый финал; я с каждой их новой книгой всё отчётливее, до тошноты, ощущала, что они возились, возились с текстом, не справились, плюнули, да так его и бросили с торчащими отовсюду пружинами, кое-как сляпав конец), в идеях – нарастающая вонь.
При всём своём несравненном очаровании, они – обманка. Их познание нового ограничено сведениями, которые можно изложить в учебнике или на лекции. Такое познание не требует никаких усилий, кроме интеллектуальных. Они – вечные студенты, и очарование их книг – очарование простой, понятной и престижной деятельности – учения с увлечением. Для них бытие делится на две части: интеллектуальная работа, причём непременно творческая, с удовольствием, и низменный быт, недостойный их внимания. В низменный быт попал практически весь труд – нормальный, тяжёлый, иногда занудный, ради жизни. Растить хлеб и ребёнка, таскать кирпичи на стройке и сверлить гнилые зубы, отмывать унитаз до аромата свежей воды и чистить клинки до шёлкового сияния – в этом нет кайфа. В этом есть смысл, есть глубокая радость праведной усталости, радость созидания жизни, но она Стругацким неведома.
Туда же, в низменный быт, попала еда, а, как сказала кухарка в моих "Семейных сценах", с едой в человека жизнь входит.
Туда попало общение – подлинное, тотальное, телом и духом, сердцем и разумом. Созидающее красоту и добро общение с другим в танцах и флирте. Созидающее красоту и истину общение с собою и с живым миром в огороде, в лесу, на морском берегу. Созидающее истину и добро общение с человечеством на улице, в автобусе, на рынке, в лаборатории.
Туда попали праздники, картины и песни, наряды и украшения, ковры и кружева. Культура.
Туда попали духовные пути с их расширением пространства сознания и выходом в сверхсознание. Творчество.
Туда попали деревья и травы, собаки и марсианские пиявки. Всё живое.
Туда попал мир. Вот такой:
Он отошел в сторону, расстелил халат, подложил камень под голову и лег, – он устал в душном и тесном мешке, он хотел отдохнуть. В густых вершинах шумел ветер, плыли в небесном океане золотые сонмы звезд, журчала вода в арыке; все это было Ходже Насреддину в десять раз милее и ближе, чем раньше. "Да! В мире слишком много хорошего, чтобы я согласился когда-нибудь умереть, если бы даже мне твердо пообещали рай; ведь там можно взбеситься от скуки, сидя вечно и бесконечно под одним и тем же деревом, в окружении одних и тех же гурий".
Так он думал, лежа под звездами на теплой земле, чутко прислушиваясь к неумирающей и никогда не засыпающей жизни: стучало сердце в его груди, вскрикивал ночным голосом филин на кладбище, кто-то тихонько и осторожно пробирался через кусты – наверно, еж; пряно пахла увядающая трава, и вся ночь была наполнена какой-то затаенной возней, непонятными шорохами, ползанием и шуршанием. Мир жил и дышал – широкий, равно открытый для всех, принимающий с одинаковым гостеприимством в свои безграничные просторы и муравья, и птицу, и человека, и требующий от них лишь одного – не употреблять во зло оказанного им привета и доверия.
Величаво и торжественно, в содружестве звезд, плыла земля сквозь голубую мглу ночи, ветер шелестел в деревьях, кричали ночные птицы, благоухала трава, обильно увлажненная росой, билось сердце в груди Ходжи Насреддина – и во всем этом он вдруг ощутил с полной несомненностью свою веру и понял ее, хотя назвать еще не умел. Переполненный порывом, восторгом и беспредельным счастьем любви к миру, чувствуя ответную, такую же беспредельную любовь живого мира к себе, сливаясь со всем сущим вокруг, но не растворяясь в нем и сохраняя себя, – он шагнул в одно из тех драгоценных мгновений, что соприкасают человека с великим и вечным круговоротом жизни, куда смерти доступа нет и не будет!
Его вера все громче звучала в его душе и переливалась через края, но слова для нее, неповторимого и единственного, он в своем разуме не находил. А между тем чувствовал, что оно есть, и где-то близко; он напрягал все силы, дабы пламя из его души поднялось в разум и зажгло его этим великим словом; и когда, казалось ему, он уже вконец изнемог от непомерных усилий, – слово это вспыхнуло в нем, блеснуло, сверкнуло и, перелетев на уста, обожгло их незримым огнем.
– Жизнь! – воскликнул он, вздрогнув и затрепетав, не замечая слез, струившихся по лицу.
И все вокруг дрогнуло, затрепетало, отзываясь ему, – и ветер, и листья, и травы, и далекие звезды.
Странное дело: он всегда знал это простое слово, но проник во всю его бездонную глубину только сейчас, – и, когда проник, это слово стало для него всеобъемлющим и бесконечным.
Отсюда